Письма русского офицера о Польше, Австрийских влад - Страница 89

Площадь Карусельская

Вот чистая, пространная, красивая площадь, которая теперешнее название получила оттого, что еще Людовик XIV, в молодости своей, забавлялся на ней рыцарскими играми древних каруселей. Наполеон, уничтожив кучу старых строений, придал, ей много красоты и пространства. Здесь-то любил он дивить и забавлять народ парижский блестящим строем своей гвардии. Известный Изабе обессмертил в знаменитой картине Наполеона и гвардию, представя их в полном, воинском блеске на этой площади, которая, расстилаясь пред самым дворцом Тюльерийским, ограждена красивою решеткою. О площади довольно, но скажем о том, что почитается главнейшим украшением ее. Против самой средины устроены пышные триумфальные ворота по образу знаменитых врат Септимия Севера; и на сих-то воротах представлена колесница, управляемая двумя позлащенными богинями побед и запряженная четырьмя бронзовыми конями. Ни колесница, ни победы, новыми французскими художниками сделанные, не остановят знатока, но кони заслужат полное удивление его, дивя и изумляя даже и не знатоков.

Они полны огня и жизни, сии четыре коня!.. Какая красота в статях, какая правильность в размере!.. Мы видим их на полном бегу, или лучше сказывать, в полете!.. Кажется, слышишь, как храпят и сарпают, и видишь с искрами дым! Сие совершенное произведение древнейших художников переходило из века в век и почиталось драгоценнейшим трофеем разных побед. Чудесна судьба сих коней! Сотворенные одним из величайших художников греческих, долго украшали они великолепный Коринф. Победоносный Рим, отняв у Греции свободу и сокровища, почитал коней сих перлою добыч своих. Рим гордился ими, доколе Константин, перенеся престол в Византию, велел перевезти туда и их. Из Константинополя перешли они на площадь святого Марка в Венецию, а оттуда на площадь Тюльерийского дворца! Приятно видеть такое уважение народов к великим произведениям искусств. Но странно, что, уважая творение, часто забывают творца. Гомер и Корреджио, которых произведения живут в веках, умерли с голоду! Где дарование, которое бы вполне награждено было при жизни?

У людей часто нужно только умереть, чтоб сделаться бессмертным. И начинают жить со дня, как будут мертвы!

Так сказал о великих людях один из почтенных отечественных писателей наших. <…>

Опера

Кардинал Мазарини первый ввел во Францию оперу, известную дотоле только в Италии. В 1646 году итальянские актеры в первый раз забавляли Двор. Вскоре изобретены удивительные машины, которые впоследствии усовершенствовались до чудесности. Музыкальные творения Люлли и Рамо долго были единственными сокровищами этого театра. Глюк и Пуччини появились после них. Каждый из обоих имел за себя множество голосов. Французы спорили с жаром о преимуществе дарований, и сей-то спор произвел две стороны, известные под именем глюкистов и пуччинистов. Но спор прошумел и кончился, а сочинения обоих музыкантов обогатили навсегда оперу французскую. В другом отношении прославились Вестрис и Гардель. Первый, особенно в чудесных плясках своих, искусными телодвижениями умел выражать все оттенки чувств и страстей, умел, так сказать, говорить глазам зрителей. Теперешний Оперный дом построен уже в 1793 году. Снаружи нельзя узнать, чтоб это был храм муз, но зато, побывав внутри, признаешься, что это точно храм муз и вместе храм очарований.

Здесь-то представляются восхищенным глазам вашим все изменения природы, все чудесные картины этого и того света. Тут часто видят светлый Олимп, украшенный всем, что небо имеет в себе прелестного, и вслед за сим является мрачный ад со всем, что только есть в нем ужасного. Вечное пламя стелется по глубоким мракам подземной ночи: картина ужасная! Но вдруг является картина очаровательная: вечная весна, неувядаемая зелень, прелестное жилище радостей представляется глазам вашим, и узнаете поля Елисейские!.. Теперь, как мы были в опере, повторилось в балете пред глазами нашими плавание Клеопатры по реке Сидну. Мы вошли в ложу, очарование махнуло волшебною ширинкою — и 18 веков исчезли. Поднялся занавес, пролилась река — и я увидел корабль Клеопатры. Это точно тот, на котором плыла сия чудесная женщина! Розовые, лиловые, белые и голубые паруса вместе с радужно-цветными флагами веяли от дуновения зефиров. Серебряные весла двигались по звуку златострунных лир. Амуры порхали по снастям. Все было в золоте, в хрусталях и в освещении!.. До ста особ появились вдруг на сцене в пестрой толпе действующих лиц. Телодвижения или пантомимы довольно совершенны. Только жена Антониева, кажется, уж слишком ломалась. Чтоб представить ослепленному страстию супругу святость его обетов, несчастие детей и собственную скорбь, ей было довольно указать на небо, на детей и на сердце свое.

Чрезвычайными певцами опера похвалиться теперь, кажется, не может. Здешнее пение не введет русского в такой восторг, чтоб он мог забыться, забыть своего Самойлова, Злова и не вспомнить о Сандуновой. Но машины в декорации неподражаемы, чудесны! <…>

Взятие Парижа

Есть слова (говорит Фонтенель), которые воют от ужаса и удивления <qui hurlent de depit), когда их сблизят вместе. Таковы-то и сии непонятною судьбою сближенные два слова: взятие Парижа! Как, почему и кем взята столица сия? Да разве знаменитый Монтескю не сделал замечания, что местное положение Парижа есть самое выгодное для собственной его и целой Франции безопасности? Разве у нас не было с одной стороны моря, с другой высоких гор, а с третьей двух грозных рядов неприступных крепостей для защиты столичного города? Разве не было у нас храбрых, многочисленных легионов, чтоб отстоять его грудью? Кто ж мог преодолеть все сии препоны и достигнуть до стен столицы, какой из народов Европы? — Целая Европа! — Какая ж была причина столь неожиданного события? — Честолюбие одного человека. Любовь к отечеству, усилясь до степени страсти в сердце моем, заставляет меня и на краю могилы принимать живейшее участие во всех его несчастиях, надеждах и превратностях. Часто обозревал я в уме все бедствия, могущие постигнуть столицу Франции; но никогда не смел вообразить, чтобы она пала под оружием чуждых войск. В течение XIII веков слыла она непокоримою. Разумеется, что я не считаю покорением нечаянного занятия Парижа при Карле VII. Одни крамолы призвали и ввели, а глупость короля и измена поддержали тогда англичан. В наше время нетрудно было предвидеть, что Франция, выхлынувшая из пределов своих и, подобно великому разливу вод, потопившая Европу, Франция, изнуренная страшными налогами, бесчисленными пожертвованиями, изнемогающая под тяжкою ношею окровавленных лавров, должна была ожидать всеминутно великого удара судьбы! Вся Европа восстала на притеснителя. Соединенные армии ее, ища мира, пришли войною на берега Сены. В 15 месяцев совершились события, которых, по обыкновенному ходу дел, довольно б было и на 1–5 лет! Из всех зрелищ, которые были когда-нибудь показаны французам (ибо у них все сделалось театральным зрелищем), любопытнейшее и вместе ужаснейшее было, конечно, зрелище великой битвы, долженствовавшей решить судьбу Франции. Прошли столетия, и Париж не слыхал грома войны. Звук оружия раздавался только на площадях учебных, и жены парижан, подобно женам спартанским, смело могли сказать: «Мы никогда не видали, как пылают огни неприятельские на бранных полях!» Буря шумела над Парижем, а парижане дремали!.. Коварное правительство играло доверенностью народа, забавляя его обманами. Уже неприятель гремел при Монмартре, а бюллетени все еще, по старой привычке, трубили о победах! 28 только марта (по новому исчислению) открылись глаза парижан, и все прояснилось! Поразительные явления представились на бульварах. Прелестные гулянья эти, где привыкли видеть ряды богатых карет а толпы блестящих всеми украшениями роскоши женщин, в эти ужасные минуты наполнены и покрыты были ранеными солдатами и толпами отчаянных поселян, со стоном бежавших от пылающих хижин своих. Там семейства, лишенные жилищ, мостились в простых телегах, тут несколько кулей соломы или связок сена служили постелью обремененным усталостью. Многие поселяне, ехавшие на ослах, гнали перед собою овец и коров. Любопытство граждан было неописуемо. Их сострадание к пришел